[toblerone1]

Элизабет МАКНЕЙЛ
Девять с половиной недель

"9 1/2 weeks"
Перевод Г. Руденко

Первый раз, когда мы были с ним в постели, он держал руки за моим
затылком. Это мне понравилось. Он тоже мне
очень понравился. Он был необычен, преисполнен романтики, странен и блестящ,
говорил он об очень интересных вещах. И
дал мне огромное наслаждение.
Во второй раз он поднял платок, который я, раздеваясь, бросила на пол,
улыбнулся и сказал:
- Хочешь, я завяжу тебе глаза?
Со мной никто никогда так не поступал в постели. Это мне тоже
понравилось. И он сам понравился еще больше,
чем в первый раз, понравился до такой степени, что уже после всего, чистя зубы,
я все время улыбалась своему отражению в
зеркале: я и вправду нашла чудесного любовника.
В третий раз я получила от него многократный оргазм. Я уже больше не
могла - он вышел из меня десятый раз, - и
я услышала свой собственный голос, который, как бы паря над постелью, умолял его
продолжить. Тогда он взял меня снова.
Я начала влюбляться.
В четвертый раз, когда я была так возбуждена, что не могла больше ни о
чем думать, он снова воспользовался моим
платком, чтобы связать мне руки. В то же утро он прислал мне на работу
тринадцать роз.

* * *

Воскресенье. Май близится к концу. Я провожу вторую половину дня с
подругой, которая недавно ушла с нашей
работы. К нашему великому удивлению, видеться мы в последние месяцы стали чаще,
чем в то время, когда работали
вместе. Она живет в центре, и рядом с ней есть ярмарка. Мы гуляем, болтаем,
бродим туда-сюда, завтракаем. Она покупает
себе хорошенькую серебряную коробочку в отделе, где продают старую одежду,
разрозненные книги, огромные картины,
изображающие грустных женщин (их розовые губы обведены по краям акриловой
краской) и множество других вещей,
которые принято называть "антиквариатом".
Вдруг я подумала, не стоит ли мне вернуться к прилавку, на котором я
видела кружевной шарф. Подруге моей он
показался "невзрачным" и "грязным".
- Я знаю, что он грязный, - говорю я, повышая голос, чтобы она меня
услышала в уличном шуме. - Но представь,
каким он станет, когда я его постираю и выглажу!
Она оборачивается, прикладывает правую руку к уху и показывает мне на
женщину в мужском костюме, которая
увлеченно рассматривает старые барабаны.
- Представь себе его чистым и глаженым. Я и вправду считаю, что это
хорошая покупка.
- Тогда возвращайся немедленно. Иначе его купит кто-нибудь другой, и пока
ты будешь разговаривать с
продавщицей, он уже будет выстиран и выглажен.
Я с досадой гляжу на какого-то человека позади себя и пробую догнать
подругу, которая не стала меня ждать. Но с
места мне не сойти. Медленное, ленивое движение толпы прекратилось, она
неподвижна. Как раз передо мной трое
малышей лет около шести облизывают тающее итальянское мороженое. Около прилавков
к барабанщику присоединяется
какой-то гитарист.
- Это ярмарка под открытым небом первая нынешней весной, - говорит кто-то
слева мне на ухо. Я думаю, что
нужно пойти и купить этот шарф.
Сияет солнце. Воздух еще не очень прогрелся, скорее, он пахнет теплом.
Небо сияет и воздух чист, как над каким-
нибудь городишкой в Миннесоте. Мальчик, который стоит передо мной, должно быть,
попробовал мороженое у всех своих
приятелей. Очень приятное весеннее настроение.
"Я знаю, что шарф невзрачный, - думаю я. - Но это все же хорошая работа,
и за четыре доллара... Столько стоит
билет в кино. Думаю, что я куплю его".
Но двинуться с места уже просто невозможно.
Передо мной стоит мужчина, он улыбается мне, я - ему. Он без темных
очков, волосы падают ему на лоб. Когда он
говорит (и еще больше, когда он улыбается), лицо его просто интересно. Я думаю,
что он, скорее всего, не слишком
фотогеничен, особенно если примет серьезный вид. На нем немного потертая розовая
рубашка с закатанными до локтя
рукавами и широкие брюки цвета хаки (по крайней мере, это не гомосексуалист: те
всегда носят узкие брюки), теннисные
туфли, но носков нет.
- Я вас провожу, - говорит он. - Найдете вы в конце концов свою подругу.
В двух-трех кварталах отсюда народу
меньше. Конечно, она могла уйти, но...
- Нет, - говорю я ему. - Она живет недалеко отсюда.
Он прокладывает дорогу в толпе и кричит мне через плечо:
- И я тоже! Меня зовут...

* * *

Сегодня четверг. В воскресенье и понедельник мы обедали в городе. Во
вторник - у меня, в среду были на
вечеринке у одной из моих сотрудниц, где нам подавали колбасу и копчености от
Зейбара. Но сегодня вечером он
приготовил обед у себя дома. Пока он режет салат, мы болтаем на кухне. Он не
захотел, чтобы я ему помогла, налил мне
стакан вина и стал спрашивать, есть ли у меня братья и сестры. Вдруг зазвонил
телефон.
- Сегодня вечером? Нет, нет, это меня не устраивает. Это идиотство
подождет до завтра.
Потом он долго молчит, строит гримасу, качает головой и наконец
взрывается:
- Вот дерьмо! Ну ладно, приходи скорее, только ненадолго, я занят
сегодня...
- Ну, мерзкий тип! - ворчит он, и вид у него раздосадованный и
огорченный: - Я хотел, чтобы он оставил меня в
покое. Он неплохой парень, мы иногда вместе пропускаем по стаканчику... Но у нас
нет ничего общего, разве что в теннис
мы играем в одном клубе и ишачим в одном заведении. Он часто затягивает работу,
а потом ему приходится брать ее домой.
Он зайдет в восемь часов. Вечно одна и та же история: работа, которую он должен
был сделать две недели назад, не сделана,
и он паникует. Я в самом деле очень огорчен. Мы пойдем в спальню, а ты можешь
остаться здесь и посмотреть телевизор.
- Я предпочитаю вернуться домой, - говорю я ему.
- Вот этого я и боялся! Нет. Останься. Мы сейчас поедим, а потом ты
постараешься убить время, час или два.
Позвони матери, какой-нибудь подруге. У нас впереди будет еще целая ночь. Он
точно уйдет до десяти часов. Хорошо?
- Я никогда не звоню матери, чтобы "убить время". Впрочем, сама идея
убивать время мне отвратительна. Два
часа... Если бы у меня с собой были хотя бы мои бумаги...
- Ну, тогда разберись вот с этим, - говорит он, протягивая мне портфель с
таким услужливым видом, что я начинаю
хохотать.
- Хорошо. Найду себе что-нибудь почитать. Но в спальню пойду я. Не хочу,
чтобы твой приятель знал, что я здесь.
Если он не уйдет в десять часов, я явлюсь к вам, накинув на голову простыню,
верхом на метле и буду делать непристойные
движения.
- Гениально!
Вид у него очень довольный.
- Я все же перенесу телевизор в спальню на тот случай, если тебе станет
скучно. А после обеда схожу и куплю в
киоске журналы, чтобы ты смогла посмотреть, какие непристойные жесты ты
забыла...
- Большое спасибо...
Он строит гримасу.
После бифштекса и салата, мы пьем кофе в гостиной, сидя рядом на мягком
диване, обитом голубой хлопчатой
материей, не новой и вытершейся на углах.
- Как ты варишь кофе? - спрашиваю я.
- Как варю кофе? - озадаченно спрашивает он. - Просто. Пользуюсь
кофеваркой. Это нормально, по-моему?
- Послушай, я готова отказаться от журналов, если ты мне достанешь вон
того Жида в белой блестящей обложке,
там, наверху на полке, слева. Я обратила на него внимание, когда мы ели. Я
всегда находила, что он непристоен.
Но когда он достает Жида, оказывается, что он на французском. А Кафка,
который упал на пол, пока он доставал
Жида, на немецком.
- Ничего, - говорю я. - У тебя нет, случайно, Сердечных горестей Белинды?
Или лучше даже Страстей в бурную
ночь?
- Я очень огорчен, - отвечает он. - Я не думаю, что...
Его огорчение, стеснительный тон еще больше выводят меня из себя.
- Тогда, пожалуйста. Войну и мир в том, помнишь, прелестном и тонком
переводе на японский...
Он кладет книги, которые держал в руках, и обнимает меня:
- Кошечка моя...
- Мне кажется, - говорю я самым неприятным голосом, - что называть меня
"кошечкой" еще рановато. В конце
концов, мы знакомы всего девяносто шесть часов...
Он прижимает меня к себе.
- Послушай, - говорит он, - я вправду очень огорчен. Я вижу, что
получилось очень нехорошо. Сейчас я отменю
это...
Но в ту минуту, когда он собирается снять трубку, я начинаю чувствовать
себя смешной. Я откашливаюсь,
сглатываю слюну и говорю ему:
- Пусть все будет как есть. Я вполне могу часа два почитать газету, а
если ты дашь мне бумаги, то я напишу
письмо, которое должна была отправить несколько месяцев тому назад. По крайней
мере, совесть будет чиста. Мне нужна
еще авторучка.
Он явно испытывает облегчение, идет к большому дубовому секретеру,
который стоит в другом конце комнаты,
достает оттуда несколько листов кремовой очень тонкой бумаги, и вынимает
авторучку из внутреннего кармана пиджака.
Потом переносит в спальню телевизор.
- Надеюсь, что ты не сердишься. Это больше не повторится.
В ту минуту я еще не знала, до какой степени он сдержит слово.
Когда звонит внутренний телефон, я уже лежу на его кровати, опершись
спиной о подушку, подняв колени и держа
в руке авторучку, тяжелую и приятную на ощупь. Я слышу, как мужчины здороваются,
но когда они начинают спорить, не
могу разобрать ни слова.
Я пишу письмо ("...я встретила этого парня несколько дней тому назад,
начало приятное, он ничем не похож на
Джерри, который теперь совершенно влюблен в Хэрриет, ты помнишь его..."), бегло
просматриваю Таймc и читаю в Пост
свой гороскоп: "Вы слишком легко пренебрегаете теориями, потому что в них не
верите... Утренние часы лучше посвятить
неотложным покупкам..."
"Хотела бы я хоть раз в жизни понять свой гороскоп", - подумала я.
За те несколько часов, которые я провела с этим человеком, я не успела
рассмотреть его спальню. Теперь я вижу,
что и рассматривать-то нечего. Комната очень большая, с очень высоким потолком.
Пол покрыт тем же серым ковролином,
что передняя и гостиная. Стены белые и совершенно голые. Кровать хотя и
огромная, но в подобном окружении кажется
маленькой. Простыни белые и свежевыглаженные, как в понедельник: значит, он так
часто меняет простыни? Одеяла серые,
а покрывала нет. Слева от кровати два высоких окна, на них - белые бамбуковые
шторы. С одной стороны кровати стул, на
котором сейчас стоит телевизор, с другой - тумбочка из того же дерева, что и
кровать. На тумбочке лампа под белым
абажуром, подставка белая с синим, похожая на китайскую вазу, лампочка 75-
ваттная. Лампа очень изящная, но я думаю,
что свои немецкие и французские книжки этот тип читает не здесь: лампочка для
этого нужна сильнее. На кровати две или
три подушки, специальный светильник. Почему он лишает себя такого удовольствия?